Лесной маг - Страница 129

129

Я достал свой дневник, вырвал чистый листок и написал Ярил письмо, в котором кратко рассказал о своих приключениях, о том, что я теперь поселился в Геттисе и поступил на службу. Мне было трудно признаться, что пока я не могу ее принять. Я пытался подбирать самые мягкие слова, но боялся, что Ярил все равно почувствует себя покинутой. Я запечатал письмо и решил обязательно отправить его завтра.

Неожиданно мои мысли обратились к прошлому. Я вдруг понял, что всю свою жизнь был ограниченным и лишенным честолюбия — я довольствовался жребием, назначенным мне от рождения, и сделал его своей единственной целью. Я описал в дневнике события дня: не только то, что я наконец вступил в армию, но и ужас, беспричинно охвативший меня в конце Королевского тракта, и то, каким я увидел себя этим вечером — рядовым солдатом, не способным сдержать данное сестре обещание. Я сурово осудил себя. Уютный маленький домик, так нравившийся мне еще совсем недавно, теперь превратился в пустую скорлупу, которая не позволит мне расти, не даст мне ничего, кроме возможности существовать.

Пламя в очаге было единственным источником света. Я сгреб угли в кучу, разделся и улегся на свое жесткое ложе. Вслушиваясь в вой ветра, я пожалел беднягу Утеса и как-то незаметно погрузился в глубокий сон.

Мне снился густой пряный аромат. Не сразу, но все же я узнал его. Это был запах магии, тот самый, который я вдыхал, когда стоял у вершины Танцующего Веретена и погружал ладони в его магию. Однако во сне запах магии вдруг превратился в аромат женского тела. Она стояла передо мной обнаженная, вполне довольствующаяся покровом пятнистой кожи. Нагота позволила мне разглядеть ее узор, похожий на полосы муаровой кошки. И, словно любопытная кошка, она бесшумно и настороженно двигалась по моей хижине.

Я наблюдал за ней. Самые бледные участки ее кожи были светлее моей, а темные походили на гладкий черный бархат. Она изучала комнату и мои вещи. Подняла рубашку, пощупала ткань, поднесла к лицу — ее ноздри широко раздувались, рот был приоткрыт. Я увидел ее белые зубы и темный язык, когда она пробовала на вкус мой запах. Когда она положила рубашку и двинулась дальше, я разглядел темную полосу, сбегающую вдоль ее позвоночника. От этой полосы в стороны расходились другие вытянутые пятна. Ногти на руках и ногах были темными. Потом она перестала рыскать и уставилась на меня. Я не отвел взгляда. Живот ее оказался бледнее, но тоже пятнистым. Соски грудей — темными. Длинные густые волосы были расцвечены такими же полосами, как и тело. Дождь умыл женщину, и пряди гладко облепляли ее череп и влажной шалью лежали на спине. Мокрые дорожки исчертили ее кожу, мелкие капли драгоценностями искрились на волосах лобка.

Она была не первым спеком, которого я видел, и даже не первой женщиной-спеком. Но сейчас нас не разделяли прутья клетки, и звериная грация казалась мне приглушенной угрозой. У нее было сильное тело, мускулистые ноги, мощные бедра и ляжки. Она почти не уступала мне в росте. Тяжелая грудь покачивалась при ходьбе, а живот круто изгибался над мохнатым холмиком в паху. Ничто в ней не было изящным. Она так же отличалась от гернийской женщины, как волк от комнатной собачки. Женщина рукой зачерпнула из горшка немного размокающих бобов и, хмурясь, попробовала на вкус, но тут же вытащила пальцы изо рта и с отвращением отряхнула. Затем она подошла к моей постели и встала, нависая надо мной, и наклонилась настолько близко, что я ощутил щекой ее дыхание. Я вдохнул ее запах. Возбуждение сотрясло меня с небывалой настойчивостью. Я ринулся к ней.

Проснулся я на полу, мои колени были ободраны. Меня трясло от холода, но вожделение так и не прошло. Однако в моем доме не было не только женщины, но даже и ее запаха. Сквозь открытую дверь в дом врывался холодный ветер с брызгами дождя. По полу рассыпались мокрые листья. Мне хотелось верить, что здесь побывала женщина, но, куда вероятнее, я снова бродил во сне. Дождь остудил мою кожу, влажные листья налипли на ноги. Я добрел до двери, плотно ее прикрыл и закрыл на щеколду. Подбросив дров в очаг, я вернулся в постель.

Я пытался уснуть, но лишь скользил по поверхности сна, изредка погружаясь в него, — так брошенный камушек скачет по поверхности реки. Я вслушивался в рев бури за стеной — она унялась лишь к рассвету, выдохшись, но не исчерпав своей ярости.

Я поднялся навстречу умытому миру, голубому небу и свежему прохладному ветру, шелестящему в кронах. Подобные утра всегда придавали мне бодрости, но сегодня я чувствовал себя старым, закостеневшим и отягощенным собственным телом. Я был голоден, но слишком вял, чтобы захотеть готовить себе завтрак. Набрякшие от воды бобы полопались и выглядели крайне мерзко. Я придвинул их ближе к углям и накрыл крышкой — пусть готовятся дальше. Я ненавидел себя за глупость и жадность — следовало оставить на утро хоть немного вчерашнего хлеба. Разогрев ветчину над огнем, я съел немного, а остальное бросил в горшок с бобами.

Когда я пошел за водой, высокая трава до колен промочила мне штаны. Наполнив ведро и поднявшись на ноги, я посмотрел на поросший лесом склон холма и ощутил отголосок прежнего изумления и восхищения. Однако уже в следующее мгновение меня захлестнула волна страха. Я представил себе, как бреду по влажным листьям, вода капает на меня сверху, а спутанные корни подворачиваются под ноги. Жужжащие насекомые жалят меня, не говоря уже о возможной встрече с ядовитой змеей или более крупными лесными хищниками. Нет. Мне совсем не хотелось иметь дело с лесом. Я отвернулся от этого тоскливого и опасного места, сожалея, что мой домик расположен так близко к нему, и поспешно потащил наполненное ведро прочь.

129